Война пришла год назад и оказалось, среди русских ещё много героев, которыми можно гордиться. С июля в борьбу за русский Донбасс вступил Имперский Легион – боевой отряд Русского Имперского Движения. Начав свой славный путь под Славянском, Легион участвовал в ликвидации Иловайского котла и в окружении противника под Дебальцево, в боях за Никишино и в защите Донецка, во время "перемирий" бойцы Легиона собирали разведданные, прокладывали линии связи, занимались (и до сих пор занимаются) гуманитарными поставками. Самым тяжёлым испытанием для нашего подразделения стали бои за "Чернухинский крест" – так называли украинский блокпост на трассе Ростов-Харьков, который блокировал дорогу на Чернухино и Дебальцево. В одном из этих боёв, 6 февраля, погибли трое наших ребят, трое легионеров: Дима Сизиков («Рыжий»), Володя Дробицкий («Байкал») и Володя Казарцев («Мех»). Об этих героях, о том, какими они мне запомнились запомнились, я и хочу рассказать.
О Диме Сизикове я впервые услышал от командира, ещё когда лежал в госпитали: "В новой группе один парень – Рыжий – он казак. Вообще нормальный, мне очень понравился. Он всем нравится". Так и было.
Это оказалась не первая его поездка в Новороссию, но до этого Дима сражался в составе другого подразделения. А зимой решил поехать с Легионом, который был идейно ближе для него, православного монархиста. С Дмитрием можно было поговорить на тему казачьего коллаборационизма, истории Церкви и старообрядчества, вреде алкоголя. Рыжий был, как мне кажется, действительно идейным человеком, что делало его идеальным, эталонным добровольцем. Наверное, поэтому о нём так много уже написано и рассказано.
Дима чаще всего вспоминается либо смеющимся, либо просто улыбающимся. Даже «жопа полная» (по поводу повального алкоголизма среди горе-ополченцев и не всегда адекватного местного командования) он произносил улыбаясь. Вообще он был хорошим рассказчиком, очень остроумным и со своей особой интонацией.
Хмурым я его видел пару раз, когда мы в Никишино ходили поить корову в соседний двор. Хозяйство оказалось брошено (на всё село осталось 15 мирных жителей) и ему было очень жаль скотину. В этой заботе, как мне видится, проявлялась вообще его любовь к деревне, почве, патриархальному укладу. Его легко можно вообразить дореволюционным купцом-старообрядцем, служилым казаком, царским офицером, главой крепкого крестьянского хозяйства. Сейчас вспомнилась обложка Диминого паспорта – "Гражданина Российской Империи" с портретом Николая II на ней.
Рыжий всё время был чем-то занят. Если заканчивалась работа по хозяйству, он садился что-то шить, перешивать, подшивать, штопать, латать.
Рыжий – единственный погибший в бою за "Крест" товарищ, с которым я помню о чём последний раз разговаривал. За пару минут до начала боя в растянувшейся цепи состоялся коротки диалог: "Куда идём-то?" – "Да куда-то туда". Потом был бой, из которого Дима выбрался целым и невредимым, но вернулся за раненым Африканычем. Мы нашли их недалеко друг от друга, им оставалось совсем чуть-чуть. Вот так Рыжий шёл "куда-то туда", а попал в Царствие Небесное.
Из всех легионеров, погибших на "Кресте", самое непродолжительное время я знал Володю Дробицкого, Байкала. Тем не менее общались мы с ним больше, чем с Рыжим и Мехом, поэтому и сдружились сильнее. Он приехал в составе январской группы и ровно через две недели его не стало.
С Байкалом мы вместе ходили в караулы, дежурили по дому, стояли на посту.
Да простят меня остальные товарищи, за моё суждение, но группа, с которой приехал Байкал, – лучшая из тех семи групп легионеров, что мне удалось застать. Они были самые дружные, среди них было мало отсеявшихся, но зато им и досталось сильно, почти сразу по приезду. Через две недели после пересечения границы в строю остались трое.
Вспоминаю, как мы добирались ночью до села Круглик. В темноте, чтобы разгрузить переполненный людьми, боеприпасами и вещами Урал, на котором мы ехали, часть бойцов с лёгким вооружением пересадили в МТЛБ. Попали в "мотолыгу" и мы с Вовой. Минут через пять, после долгих попыток, пьяный механик-водитель сумел всё-таки угодить в кювет, едва не перевернувшись гусеницами вверх. Я влетел в Байкала головой и, так как это был очень сильный удар, я решил, что вырубил его. В темноте стал звать: "Байкал! Байкал! Ты живой?" – "Да живой я, всё в порядке. Ты головой мне в пулемёт попал".
Нас как раз в тот день вооружили, распределили на два отделения и двойки-тройки. Вова получил РПК (ручной пулемёт Калашникова), а я – АК-74, и оба мы оказались без второго номера. Так что решили держаться вместе. Я ещё пошутил тогда: "У нас с тобой двойка зануд".
У Байкала была замечательная привычка приниматься за ту работу, которую другие не хотят делать, например, выгружать общие вещи или раскладывать всё по местам.
5 февраля мы вывели из нижнего Миуса пожилую пару, чтобы потом переправить их в безопасное место. Сутки они жили у нас, и так получилось, что они провели с нами самые безрадостные часы. Бабушка после боя спросила: "А кто погиб? Такой худой, в полосатом вязаном свитере?" Это был Байкал. "Я сегодня утром, когда вы все собирались, сразу поняла, что с ним что-то нехорошее случится. Обняла его на прощание и перекрестила". Женское сердце.
В том бою Володе удалось максимально близко подойти к позициям неприятеля, настолько близко, что можно было рассмотреть вражеского пулемётчика. Он вместе с Мадридом залёг в воронке, огонь оказался такой плотный, что трудно было высунуться. Попытавшись осмотреться, Байкал приподнял голову и тут его настигла пуля. Пишу это со слов Мадрида, который – слава Богу! – выжил, но получил серьёзное ранение и до сих пор лечится.
Плохо помню, о чём мы последний раз говорили с Байкалом, хотя мы были в одном экипаже и сидели рядом в БМП. Да, наверное, это всё и неважно.
Важно, что Вова принял Крещение перед самой отправкой в Новороссию и Церковь теперь молится за него, а он – за нас.
Меньше всего я знал Володю Казарцева, Меха. И в Никишино, и в Миусе мы жили в разных домах. Мех выглядел очень молодо, почти как школьник. У него были большие, словно бы раскрытые от удивления глаза и вообще он не походил на человека, который может кого-то обидеть, тем более, выстрелить в кого-то.
За два дня до его гибели, когда мы с ним единственный раз пообщались, оказалось, что Володя старше меня. Тогда же открылось, что он из Сибири, и я останавливался у друзей в Новосибирске на той улице, где примерно в то же время жил и он. Ребята рассказывали, что Володя отлично разбирается в машинах, и радовались, что у нас наконец-то появился толковый механик. Ну вот, толковые механики ещё есть, а Меха уже нет.
До сих пор неприятно это вспоминать, но за день до его гибели, Володя мог на меня обидеться. 5 февраля был короткий бой, когда мы попытались овладеть "Крестом", пройдя по зелёнке вдоль дороги. Вова был вторым номером у пулемётчика и в какой-то момент, устав, попросил меня понести коробку с лентой. Я пронёс её метров сто, потом мне надоело плестись за пулемётчиком (ему, тяжело загруженному, трудно идти быстро, тем более через кусты и валежник). И вернул коробку Меху, сказав, что надоело. Надеюсь, Вова меня извинил.
А в бою 6 февраля Мех пробрался, как оказалось, почти так же далеко как Байкал и Мадрид, однако заметно в сторону от них. Никто не помнил, в каком направлении он выдвинулся, так что после того боя и вынужденного отступления Володя числился пропавшим без вести. Мы надеялись, что он попал в плён и его получится обменять. Когда же удалось выдавить противника с блокпоста, оказалось, что Володя со всей своей неусидчивостью устремился вперёд один. Кто обвинит его в этом?
18 февраля, когда "Крест" наконец-то был занят, бойцы Легиона первыми зашли на блокпост. Слабым, но всё-таки утешением для нас были груды сожжённой вражеской техники и свидетельства того, что потери противника гораздо больше.
В Троицкую субботу, день поминовения усопших, потрудитесь помянуть трёх хороших человек, трёх православных воинов, павших за общее дело.
А когда мы пройдём своим парадом победы в Киеве, у нас будут в руках фотографии своего бессмертного полка, бессмертного легиона."
Геннадий Падов.
Journal information